Война началась, моей маме Елизавете Ивановне Фоминой в девичестве Лопской только-только в октябре 1941-го исполнилось семь лет, она у меня 1933 года рождения. До 1943-го свою жизнь в Харловке Мурманской области на побережье Баренцева моря помнит плохо. Рассказывает, что однажды над селом, высматривая цель, кружил немецкий «Мессер». Целью оказалась школа, в которую мама стала ходить учиться. Кинул бомбу. Хорошо, ветер шквальный был, и отнёс он «немецкую смерть» за реку, взрывная волна в школе только стекла с косяками выбила. Дети на большой перемене находились на улице, и потому никто не пострадал...

Вспоминает мама, что в военные годы, если кому-то летом хотелось сходить в лес по ягоды и грибы, нужно было у пограничников в комендатуре отметиться, а потом уж идти заготовками заниматься. На Севере овощей как не саживали, так и не привозили их, а чтобы не привязалась цинга, ягоды людям были край как нужны. Особенно много заготовлялось вороники, засыпали её прямо в мешки и всю зиму в амбарах хранили. Мясо в войну в Харловке не видел никто, олени на фронте, а стад своих у побережных людей не было. Жили рыбой одной.

Бабушка Наташа – Наталья Федотовна Лопская (Галкина) с начала войны на ферме работала, а дети харловские туда по очереди ходили, взрослым помогать. Мама с подружками Кожиной Шурой, Телицыной Паней – Павлой бегала.

Как-то прибежала мама зимой домой после коровника промерзшая вся, растопила печь, уселась перед раскрытой дверкой отогреться, да у огня и заснула. А того не подумала, что заслонку б надо открыть: весь угар в дом и пошел... Бабушку Наташу на ферме будто что торкнуло: «Беги дочь спасай»… Накинула она платок и бегом домой. Дверь открыла, а в комнате не продохнуть, дочь её перед догорающими угольями крепко спит. Схватила Лизавету – и на улицу. Давай будить, в чувство приводить, снегом растирать... Спасла. А задержись хоть на минуту она – и лишилась бы дочери…

В 1942 году пришло бабушке извещение за номером 89/211, где сухо было написано, что её «муж гвардии красноармеец Лопский Иван Алексеевич в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 20 мая 1942 года и похоронен в могиле на 46-м километре...» Иван погиб на Кандалакшском направлении. Так Наталья Федотовна Лопская стала вдовой с маленькой дочерью на руках, а Лизавета сиротой без отца.

В 1943-м, когда наши войска отбили немца от Западной Лицы, рыбачкам с побережья разрешили не только на реке рыбу промышлять, но и в море Баренцево на промысел ходить: в ледяной воде сети ставить, руки в кровь мерзлой рыбой сбивать...

– Вот ты, дочь, спрашиваешь, – обращается ко мне мама, – что особого мне запомнилось из детства в годы войны, а для меня моё детство – работа зуйком только и вспоминается. Рыба, тина, тюки, на всю жизнь обмороженные ледяной водой руки, крючками рыболовецкими пораненные, в кровь пальцы сбитые… До 1943-го немцы море у нас каждый день бомбили, Оно от взрывов точно вода в котле, бурлило-кипело, носа не сунуть туда. Бомбы и днем, и ночью взрывались.

В 1943 году в октябре месяце мне исполнилось десять лет, а с лета я уже ходила к рыболовецким бригадам тюки отвивать. 1943, 1944, 1945 каждое лето зуйком работала. Сети отвивали и наживляли потом. Поморы с отлива с наживкой-мойвой придут, мы к фактории и бежим мойву наживлять. Отлив, что и прилив по шесть часов длится. Затем рыбаки выметывать тюки идут. Наловят рыбу, сдадут, и опять мы на берегу, теперь сети от тины чистим. И тюк от тюка отдельно связываем.

Ночью придут, ночью бежим, благо светло, днём придут, днём бежим. Такой наша работа в войну. Нужно было взрослым помогать, тут уж не до баловства. Там отлив, прилив, какая погода застанет – спать всё одно особо некогда было. По лету вообще редко, кто высыпались из нас. Даже подумать не могли, что если днём поработали, ночью можно отдыхнуть. День-ночь, холодно-тепло, рыбаки пришли, никто не спрашивает тебя, хочешь ты работать, нет, иди и выполняй задание. И так все дни напролёт с мая до сентября пока рыба ловится.

Мама моя, когда пограничники в 1943-м море для рыбной ловли открыли, тоже стала матросом на ботах1, ёлах2, карбасах3 ходить. На неделю, а то и дольше, а вернется на короткое время, выкупит на талоны муку, испечет мне лепешек, наготовит еды и вновь в море спешит. А я дома одна живу. Намажу лепешки с маслом и радуюсь, что они у меня есть.

– Растительным или рыбным? – спрашиваю я.

– Почему, бывало и сливочным…

– Тогда вы, мам, хорошо жили, значит…

– Я ж тебе говорила, что в Харловке у нас своя ферма была, коровы и мы, девчонки по очереди зимой там работали, вечером из школы по темноте на коровник бежишь, чтоб на вечернюю дойку не опоздать, вот маслица иногда и зарабатывали. Да и семья у нас с мамой: она да я. Опять же, потому что я у мамы одна, она в море рыбачить и пошла, а за это рыбу получала. Те-то, у кого детей много, разве их бросишь, вот они на полуголодном пайке и сидели. К нам зимой за рыбой постоянно ходили, чтоб не пропасть. Мама на зиму в бочки треску да зубатку насолит, а потом по надобности людям раздаёт. Помню, как однажды в войну зимой пришли связисты к нам, проверяющие линию почтовую. От усталости, голода и холода их трясет бедных. У нас печь натоплена, они к печи… Мама помогла раздеться им, накормила, чаем напоила, спать уложила, а наутро провожая дальше, с собой сухарей да рыбы дала. Мама очень жалостливой ко всем была.

А летом и я зуйком постоянно прирабатывала. С нами детьми, рыбаки тоже рыбой расплачивались. Если честно, я уже на рыбу смотреть не могла, иду с фактории на перерыв между приливами и думаю, ну хоть бы кто на глаза попался, кому рыбу эту можно отдать. Вот чего-чего, а без рыбы мы никогда с мамой не сидели.

Помню, уж как я обрадовалась, когда встретила однажды Людмилу Страшичеву вербованную, у которой трое детей, да сама вся болезненная… Она нигде не работала, вот я ей всю рыбу, что заработала и отдала. Нам на уху: и камбалу, и селедку давали. Больших камбалин две-три рыбины дадут, еле несёшь. А как она обрадовалась дару-то моему, а больше того, что ей отдала. Вербованная, а вот прижилась на Севере, и дети её здесь выросли…

А ещё наши рыбаки акул на мыло ловили. Меня мама с собой на боте не раз на рыбалку в каникулы брала. На ёле – маленьком суденышке ловить селедку тоже с ней не раз выходила. Фактория у нас своя. Рыбаки рыбу сдадут, им трудодни начислят…

– Акул ловили? Что-то ты мне про это никогда не рассказывала, – удивилась я.

– Так ты не спрашивала, я и не рассказывала…

– А как я подумать могла, что вы лови акул?

– Их на большие, толстые уды ловили – удилища такие крепкие, на которые с тюков привязывались веревки толстые, наживляли жиром их и в море пускали. Однажды я свидетелем стала, как эту самую акулу поймали. Поднимали лебедкой, да акула такой огромной оказалась, что лебедка не выдержала напряга, встала. У неё на такую акулищу, сил не хватило. Мужики-матросы из железных тросов своеобразные петли сделали, подвели их под акулу с головы и хвоста, и стали тянуть, управляя лебедкой да руками своими. А все остальные, и мы с мамой в том числе весь груз, что на боте был с одного края на другой перетаскивали, чтоб судно сильный крен на одну сторону не дало бы… Привезли акулу на факторию и её мясо тут же на мыло пустили, а шкуру на сумки.

– А акулий жир, что с ним делали, он ведь лечебный, говорят?

– Я не помню, чтоб с ним что-то делали. Не топили, точно… В чанах только печень тресковую на жир растапливали, а что с акульим жиром делали, не помню уже.

Летом, бывало, с мамой и на ёле на рыбную ловлю селедки ходила. На неё рыбаки специальные сети ставили. Раньше тралов-то не было, всё сетями ловили, а затем лебедками через специальные козлы вытаскивали их. Сеть тряслась, а рыба вся валилась на палубу. Затем в кучу её собирали и везли на факторию сдавать. Река Харловка в приливы-то на три метра поднималась, а бот в высоту два с половиной всего, вот все катера и лодки к нам на факторию и шли рыбу сдавать.

Работа эта очень тяжелая, мама на ней сильно руки и спину застудила. Да ещё она в войну в какой-то год в Карелии на лесозаготовках работала, и там простуду прихватила ещё, но, однако, если видела, что кто-то заболевал, первая на помощь спешила. Её отец знатким был, многое лечить мог, может какие знания и ей передал. Если бы его в годы войны в тюрьму не упекли, может, и того бы больше людям мог помочь. Мама об отце никогда при мне не заговаривала, эта тема запретной была.

Помню, уж после войны, когда мы с ней в Ловозере жили, там женщину одну Галину Владыко, с надорвавшейся спиной в Мурманск на операцию хотели везти, так ей мама помогла. Ходила к ней каждый день спину выглаживать. Голову лечила, пуп на место ставила...

– Ну, это и я помню, как бабушка делала. А ты мне, мама, лучше расскажи, а праздники вы какие-то в Харлавке отмечали в войну?

– Только если божественные. Собирались женщины у кого-нибудь да чаем близких, погибших своих поминали. Я перед каждым большим божественным праздником обязательным делом икону чистила. Была у нас дома большая икона Святой Троицы в убранстве медном. Вот убранство это я с иконы снимала и затем песком чистила, водой в реке обливала и на место ставила.

– И об этом ты мне никогда не рассказывала. А я-то думаю и почему это у меня икона Святая Троица любимая. Вон откуда пространство этой любви идёт от бабушки…

– У нас женщины в Харловке дружно жили, не ругались, Боже упаси, помогали друг дружке. Если тараканов зимой вымораживали, жить к соседям на неделю уходили. Вымерзнет дом, идут тараканов заметать, мыть и в первый день, когда печь натопят, в доме не спят. Затем очередь соседей тараканов морозить настаёт и так по кругу, пока все дома не очистятся.

А уж к Пасхе особое мытье потолков, окон, стен начинается. Две-три женщины ходили мыть друг у друга в домах. Денег никто никогда ни за что не брал. Если у нас мыли, мама готовила, после уборки, накрывала стол и кормила всех. Затем, она с кем-нибудь шла у кого-то мыть. Так было и в войну, и в мирное время, в грязи никто не сидел. Жизнь и в войну не останавливалась.

Когда мама в Харловке четыре класса окончила, как война кончилась, повезла её бабушка в Териберку, дальше в интернате учиться, но там оказалось так голодно и холодно, что немного проучившись, мама сильно заболела и пропустила целый школьный год. Бабушке ничего не оставалось, как отправить ее в родное Ловозеро поближе к родичам. По приезде в село жила мама у своего дяди Алексея Галкина. А там хоть и своих детей полон дом, но, как говорится, в тесноте – не в обиде, не обижали. Жили небогато, но дружно и неголодно. А через год и сама бабушка Наташа из Харловки в село вернулась. В матросах-то ей уж тяжеловато было ходить, да и поясницу на всю жизнь застудила. Стоило ей после улицы в дом зайти, первым делом спешила к печке прислониться, поясницу погреть. Семь классов мама заканчивала уже в вечерней школе в Ревде, куда устроилась работать на почту. Так всю жизнь в трудах и живет. 87 год идёт, а всё сама себе готовит, в доме прибирается, еще и внукам помогает. Такое стойкое военное поколение было – наши родители!!!

Информация предоставлена: Надеждой Большаковой